ПРЕПОДОБНОГО ОТЦА НАШЕГО ФЕОДОРА
слово умозрительное
Сколь велик подвиг расторгнуть эти крепкие узы веществолюбия, освободиться от работы ему, и стяжать навык в доброделании! Воистину доблестная и мужественная потребна душа, чтоб
Чего же после сего искать следует, есть не очищение только от страстей: ибо это не есть еще само по себе добродетель, а только приготовление к добродетели; но к очищению недобрых навыков должно приложить и стяжание добродетелей.
Очищение же души есть: по части мысленной, – пременение и совершенное оставление дольных прелестных нравов, т.е. житейских забот и попечений, худых склонностей и неуместных гаданий, и загадываний; по части вожделетельной – не стремиться ни к чему вещественному, и не смотреть на чувство, но быть покорным разуму, по части раздражительной, – ни чем из приключающегося не возмущаться.
А после такого очищения и истребления всего, делающего силы наши не чистыми, и благоустроения их, требуется и восхождение к духовным совершенствам и обóжение: ибо уклонившемуся от зла надлежит делать благое (Пс. 33, 15). При сем отвергнуться себя должно прежде всего, и таким образом взяв крест, последовать Владыке, для достижения высшего состояния обóжения.
Какое же это восхождение к совершенству и обóжение? По части ума, это – совершеннейшее ведение сущего и Того, Кто выше всего сущего, сколько это доступно для человеческого естества; по части вожделения – всеконечное и непрестанное вожделение и стремление к первому добру; по части раздражения энергичнейшее и деятельнейшее движение к вожделенному, не престающее и неослабное, никакими из встречающихся прискорбностей не пресекаемое в своем поступании вперед; но неудержимо, и вспять не обращаясь, шествующее.
Движение души к доброму должно быть столько сильнее движения ее к худому, сколько мысленные красоты превосходят чувственные так что и попечение ее о плоти должно быть допускаемо лишь на столько, сколько это необходимо для удовлетворения ее потребностей и поддержания жизни, чтоб иначе не довести животный организм наш до насильственного расстройства. Но это установить для себя легко; в дело же произвести весьма трудно; ибо нельзя без труда искоренить устаревшие привычки души.
Как обучение какому-либо искусству не приобретается без пота: так и к блаженному естеству, – Богу, – напряженное воззревание и простирание вниманием достигается многими трудами и в долгое время, пока вожделетельная сила освоится с последствиями такого стремления, и вкусит от плодов его. При этом многое ум наш должен проявлять сопротивление чувственности, влекущей к дольнему, от чего брань у нас и борьба с плотью не прекращающаяся до смерти: хотя иногда и кажется она умаляющеюся, вследствие укрощения гнева и похоти, и подклонения чувства под иго обогатившегося опытным ведением и искусством в брани ума.
Надлежит однако же заметить, что душа непросвещенная, как не пользующаяся обыкновенно помощью от Бога, ни очиститься не может подлинно, ни к Божественному вознестись свету как сказано: ибо сказанное должно считать сказанным о верных. К большему же сего уяснению надобно вкратце объяснить, какое различие есть в познаниях наших. Из здешних наземных познаний, одно бывает по естеству, а другое сверх естества. Что есть это второе явно будет из первого.
Знанием естественным называем мы то, которое душа может получить, чрез исследование и изыскание, естественными пользуясь способами и силами, о творении и Виновнике творения, – разумеется, – сколько это доступно для связанной с веществом души. Ибо энергия ума ослабляется от соприкосновения его и срастворения с телом, и от сего не может он быть в непосредственном прикосновении с мысленными вещами, но имеет нужду для помышления о них в фантазии, которой природа – творить образы протяженные и дебелые. Итак ум, поскольку во плоти есть, имеет нужду в соответственных образах вещей, чтобы судить об них и понимать их. Какое теперь познание ум, таков сущи, получит сим естественным способом познание, такое мы называем естественным.
А сверхъестественное знание есть то, которое привходит в ум путем, превышающим его естественные способы и силы, или в котором познаваемое сравнительно превышает ум, связанный с плотью, так что, такое познание очевидно свойственно уму бестелесному. Бывает же оно от единого Бога, когда найдет Он ум очищенным от всякого вещественного пристрастия и объятым Божественной любовью.
Не одно впрочем знание так разделяется, но и добродетель: ибо иная добродетель такова, что не превышает естества и справедливо называется естественной; иная же воздействуется от первого источника добра, и как превышающая естественные наши силы и состояние, должна прилично именоваться сверхъестественной.
Объяснив это полагаем, что естественное познание и естественную добродетель может иметь и непросвещенный, сверхъестественных же никак. Ибо как бы мог он возыметь их, не причастен сущи действующего здесь верховного Виновника? А просвещенный может иметь их обе.
Прибавлю только при сем еще одно различие; сверхъестественной добродетели нельзя стяжать, не стяжав прежде добродетели естественной; знание же сверхъестественного сделаться причастным и без естественного ничто не препятствует. Ведать однако же надлежит, что как чувство и фантазию имеют и животные, имеет их и человек, только у него сии силы гораздо лучше и выше: так и в отношении к естественным добродетелям и познаниям бывает, что их оба, и просвещенный и непросвещенный имеют, но у просвещенного они в гораздо лучшем и высшем состоянии находятся, нежели у непросвещенного.
Приложу и еще: – из познаний, называемых естественными, то, которое занимается добродетелями и противоположными им склонностями, бывает тоже двоякое: одно голое, когда философствующий о таких расположениях, не испытал их на деле, – каковое познание иной раз колеблется сомнениями; а другое деятельное, и как бы сказать, задушевное, когда познание подтверждается испытанием на деле таких расположений, – каковое познание бывает очевидно и верно, никогда не колеблется и не допускает сомнений.
Между тем, как сие так бывает, узнаем, что есть четыре вещи, противодействующие уму в стяжании добродетели: первое – предрасположение к противным ей навыкам, которое в силу долговременного навыка влечет склониться на земное; второе, – действие чувства, которое увлекаясь чувственными красотами, вместе с собою увлекает и ум; третье, – ослабление энергии ума, которому подвергается он по причине соплетения своего с телом. Ибо не в таком отношении состоят зрение к зримому, и вообще чувство к чувственному, как ум к мысленному. – Говорю об уме души еще сущей в теле. – Ибо безвещественные умы действеннее соприкасаются с мысленным, нежели зрение с зримым. – Но как когда зрение заволокло – оно не ясно, не точно и паче слиянно отображает в себе формы видимых им вещей: так и ум наш хотя сознает мысленное, однако же не может действенно зреть мысленных красот; а вместе с тем и вожделевать из того ничего он не может, так как мера расположения бывает по мере познания, – и он тотчас опять низвлекается к чувственным красотам, яснее ему представляющимся; ибо он по необходимости устремляется к тому, что является пред ним добром, истинным ли, или не истинным. – Кроме же всего этого еще и (четвертоё) – нападения бесчеловечных нечистых духов. И сказать нельзя, сколько и каких сетей для уловления душ расставляют они, увы! – всюду по пути многовидно и многообразно, в чувствах, в слове, в уме, во всем можно сказать сущем, – которых никак не избегла бы ни одна душа, если б Восприявший на рамо свое заблудшее овча – тех, которые на Него очи свои устремляют, безмерным попечением Своим не делал высшими их.
Во избежание всего сего три следующие потребны нам средства, из коих первое и величайшее есть к Богу очей своих вседушное обращение и от Него руки помощи испрашивание, все упование на Него возлагая, по искреннему убеждению, что если Он не заступится, то неизбежно попадет в плен тех, кои влекут нас к себе. Второе же, которое как я полагаю служит причиной и первого, есть непрестанное ума питание ведением. Под ведением же сим, я разумею ведение всего сущего, чувственного и мысленного, как оно есть само по себе, и какое отношение имеет к первой причине, яко от нее и для нее сущее, – и доступное для нас созерцание Виновника всего сущего, по наведению из того, что от Него. Ибо исследование естества тварей очищает от страстного к ним расположения, избавляет от прельщения ими и возводит к началу их, давая, как в зерцале, видеть в прекрасном, чудесном и великом, прекраснейшее, чудеснейшее и величайшее, лучше же сказать то, что выше всякой красоты, чудесности и величия. Вращаясь всегда в таких помышлениях, ум может ли не возжелать сущего блага? Ибо если он иной раз устремляется к чуждому для него, не тем ли паче устремится к своему? Пленившись же сим душа, к чему из сущего долу позволит себе прилепиться, когда оно обыкновенно отвлекает ее от Любящего ее и любимого ею? Да она даже и жизнью во плоти станет недовольна, как такой, которая полагает ей препоны к стяжанию и вкушению истинных благ. Ибо если ж неясно, как сказано, ум узревает в вещественном мысленную красоту, но мысленные блага таковы и толики, что и малое оттечение из моря оной красоты и слабое лучей ее появление может убедит ум – перелететь чрез все немысленное, и к тем одним благам устремиться, отнюдь не попуская себе отступать от сладости оной, хотя бы из за сего случилось подпасть чему-либо и горькому. А третье, что должно быть при сем, есть умерщвление супружницы нашей плоти; ибо иначе невозможно ясно и раздельно узреть сказанные появления небесных оных доброт. Умерщвляется же плоть постом, бдеяием, спанием на голой земле, суровою одеждою необходимой и утомительными трудами. Так умерщвляется, или лучше сораспинается Христу, плоть. Сделавшись же таким образом утонченной и очищенной, легкой и благоустроенной, она удобно без сопротивления следует за движеньями ума и вместе с ним возвышается горе. – Без сего же всякое наше старание о том оказывается тщетным.
Сия честная троица, когда бывает согласной сама в себе, порождает в душе лик блаженных добродетелей. И невозможно, чтоб в украшенных сею троицей или след греха какого оказался, или недоставало какой-либо добродетели. В таких не смущают уже ума ни стяжание, как уже брошенное, ни слава, как уже оплеванная, от которых душа, пока привязана к ним бывает, уязвляется многими страстями. И как утверждаю, что невозможно воспарить горе душе, приверженной к богатству и славе, так не говорю, чтоб было возможно заботиться о них душе, которая довольно долго подвизалась в сказанных трех духовных деланиях, так что и до навыка в них дошла. Ибо если она при таком настроении, не считает истинным благом ничего, кроме блага Верховного, из прочих же благ – лучшим то, которое, как убеждена, более подобно первому; то как может она любить и благоволительно принимать злато и сребро, или другое что из дольних вещей? – Сие же да будет сказано и относительно славы.
Даже и эта ненасытнейшая вещь, – разумею, – забота, не делает тогда нападений на разум с противной стороны. – Ибо о чем стал бы заботиться, ни к чему из здешнего не пристрастный, и ничем из того не занимающийся? Облако забот составляется из испарений от главнейших страстей, – сластолюбия, сребролюбия и славолюбия: так что свободный от этих, чужд и заботы.
У сказанных лиц, – навыкших трем оным духовным деланиям, – нет недостатка и в благоразумии, которое почитается другинею мудрости, и есть наисильнейшее из ведущих горе средств. Ибо в науке добродетелям заключается точное распознание и блага и того, что противно тому; а для этого требуется благоразумие. Под его же руководством опыт и борение с плотью научают, как наилучше делать добро и противиться злу.
И страх присущ им. Ибо по мере того, как увеличивается любовь, возрастает и страх; и колика надежда получить благо, толико страх не получить. И это гораздо более угрызает душу уязвленных любовью, ежели угрозы бесчисленными муками; ибо как получить блаженнейше, так не получить окаяннейше.
Чтоб по пути нам слово и иным образом предтекло, надобно начать с конца: ибо все бывающее от конца своего получает как различение частей, так и их чинное соотношение. Конец нашей жизни есть блаженство, или, что тоже, царство небесное, или царство Божие. А оно само есть не зрение только царственнейшей Троицы, но при этом приятие и Божественного привтечения, и как бы восприятие обóжения, и сим привтечением восполнение недостающего в нас и усовершение несовершенного. И это-то служит пищею мысленных существ, – это восполнение недостающего чрез Божественное оное привтечение. Здесь совершается круг некий непрестанный, от того же начинающийся и тем же кончающийся. Ибо чем более кто разумевает, тем более вожделевает, чем более вожделевает, тем более вкушает, чем более вкушает, тем более возбуждается к большему опять уразумеванию; и тотчас начинает это недвижимое движение, или, пожалуй, недвижимую недвижность.
Итак конец жизни, нашей сколько доступно это нашему постижению таков. Теперь следует рассмотреть, как к нему должно идти. Для разумных душ, – кои суть умные сущности и малым чем отстоят от умов Ангельских, здешняя жизнь есть борение, и жизнь во плоти дана им на подвиг. Воздаяние же за подвиг и борение – есть сказанное состояние, – дар достойный вместе и Божественной благости и Божественной правды: правды, – потому что блага оные достигаются не без собственных трудов и потов; благости, потому что дар безмерно – превосходит всякий собственный труд, и еще потому, что самое то, чтоб возмочь делать доброе, есть дар Божий.
Но в чем же здешний подвиг? – разумная душа сопряжена с животным телом из земли имеющим бытие, и к дольнему тяготеющим. Срастворена же она с сим телом так, что из сих двух, – души и тела, – совершенно друг другу противоположных, состоялось одно существо без превращения однако же, или смешения сих частей, – да не будет! – но так, что из сих двух, носящих свойственное им по природе их, состоялось одно лице в двух совершенных естествах. Так двуестественным неким существом состоявшееся сие составное животное – человек проявляет и в действие свойственное каждому в частности естеству. – И телу естественно желать подобного ему – телесного. Такое желание подобного естественно всем существам, так как само существование их условливается всуществлением в себя подобного себе. Телу естественно и наслаждаться подобным в чувстве; еще же любезен ему отдых при утомлении. Вот что естественно и желательно животному нашему естеству. – Разумной же душе как естеству умному, естественно и желательно такое же умное, и наслаждение тем свойственным тому образом. Прежде же и паче всего естественно вкоренена в ней любовь к Богу. И она естественно желает наслаждаться им и другими мысленными вещами, но не может этого делать беспрепятственно.
Первый человек беспрепятственно мог как чувством чувственное, так умом умное воспринимать и наслаждаться тем. Но ему следовало преимущественно заняту быть не худшим, а лучшим; хотя сам по себе мог он входить в общение и с мысленным чрез ум и с чувственным чрез чувство. Я не говорю, что Адаму не следовало пользоваться чувством: ибо не напрасно был он обложен телом; но что не следовало ему преимущественно услаждаться чувственным, и ради чувственного; а следовало, усматривая чрез чувственные впечатления красоту тварей, востекать к Виновнику ее, и Им услаждаться с изумлением, сугубые имея причины изумляться Создавшему, а не к чувственному прилепляться и тому дивиться, оставив мысленную красоту Создателя. Так должен был действовать Адам.
Но как он худо пользуясь чувством, чувственной стал дивиться красоте, и, увидев плод прекрасным для видения и добрым в снедь, вкусил его, оставив наслаждение мысленными вещами; то праведный Судия, почетши его недостойным созерцания Бога и всего сущего, – вещей презренных им, изгнал его, положив тму за кров свой и всех не вещественных предметов (Пс. 17, 12). Ибо не должно было нечистому предоставлять святое; но что возлюбил он, наслаждение тем и попустил ему Бог, оставив его жить чувством с малыми следами жизни умной.
Вот от чего подвиг к достижению общения с мысленными вещами сделался для нас тягчайшим: ибо не в нашей власти умом наслаждаться мысленным также, как чувством наслаждаемся чувственным, хотя и великую к тому получаем помощь чрез крещение, будучи им очищаемы и возвышаемы. Впрочем сколько доступно нам, мы все же должны упражняться в мысленном, а не в чувственном; тому дивиться и того желать, из чувственного же ничему не дивиться, и ничем не желать услаждаться самим по себе (как чувственным и в удовлетворение чувственности): ибо по истине она никакого сравнения не может иметь с мысленным. Видим, что как сущность сущности, так и красота красоты бывает удивительнее. Но каковы они есть, так и относиться к ним должны мы. Возлюблять же срамное паче благолепнейшего и низкое паче досточестного, всякое превосходит безумие? И это еще когда так относятся к тварям, мысленным ли то, или чувственным. Но что сказать, если так относимся и к Тому, Кто выше всего, когда и Ему предпочитаем вещество безобразное и ничтожное?
И вот в чем теперь наш подвиг – внимать себе со тщанием, чтобы мысленным всегда наслаждаться, к тому и ум и желание простирая, и отнюдь не позволять себе окраденными быть чувственным, увлекаясь к тому чувством до удивления ему ради его самого. Но если нужно и чувством пользоваться, надлежит пользоваться им для того, чтобы от тварей Творца познавать, в них видя Его, как в водах видим солнце, так как в сущем отображается первый Виновник всего, поскольку это вместимо для него.
Таково лежащее на нас дело: но как его исполнить, об этом следует подумать. Ибо как сказано, тело желает наслаждаться свойственными ему вещами посредством чувства, и чем более удовлетворено бывает, тем более желает. А это противно стремлению души. Почему первою заботою души да будет – всем чувствам наложить узду, чтоб не услаждаться чувственным, как сказано. Поелику же тело чем сильнее бывает, тем сильнее стремится к своему; чем же сильнее к сему стремится, тем неудержимее бывает, то душе надлежит усильно стараться умерщвлять плоть постом, бдениями, стояниями, спанием на голой земле, и всякими другими лишениями, чтоб, истощив силы ее, иметь ее смиренной и благопокорливою при своих духовных деяниях: в этом и есть главное, что предлежит ей исполнить. Но как желать сего легко, а исполнять трудно, и много при сем допускается опущений против должного, по причине окрадения чувством при всем внимании: то третье благоразумно придумано врачевство – молитва и слезы. Молитва благодарит за дарованные блага, и испрашивает отпущение прегрешений и ниспослания сил на дальнейшее преуспеяние; так как без Божественной помощи душа, как сказано уже прежде, ничего не может исправно делать одна. Еще же она доставляет единение с Тем, Кого взыскала душа, и услаждение Им, и желательной силы всецелое к Нему устремление: что наиважнейшее есть дело в достодолжной жизни, – т.е. это склонение воли желать сего сколько возможно сильнее. – И слезы великую имеют силу: умилостивляют Господа о прегрешениях наших, очищают причиняемое нам чувственной сластью осквернение и окрыляют вожделение горнего.
Так вот в чем все дело: главное – созерцание мысленных или духовных благ и всецелое их возжелание; в силу сего порабощение плоти, коего части суть: пост, целомудрие и прочее, – все одно для другого подъемлемое; для сего же, и вместе с сим, молитва. Каждое из сих деланий разлагается на многие части, кои однако же все состоят в связи, так что одно другим требуется, и одно без другого не бывает.
Никто пусть не думает, что славолюбие и сребролюбие принадлежат к телесным страстям. Телесная страсть, – одно сластолюбие, которое находит подобающее врачевство в умерщвлении плоти. Сказанные же две страсти суть порождения неведения. Не испытав и не познав истинных благ, мысленных или духовных, душа придумала блага ложные богатством думая утешиться в оскудении духовными благами; о богатстве печется она вместе с сим и для удовлетворения сластолюбия и славолюбия, и для него самого, почитая его неким благом. О чем скажем, что все это есть порождение неведения истинных благ. Славолюбие не по причине скудости потреб телесных бывает: ибо им не телесное что-либо удовлетворяется; но по причине неиспытания и неведения первого блага и истинной славы.
И не славолюбия только, но, коротко сказать, и всех зол корнем служит неведение. Ибо невозможно, чтобы тот, кто, как должно, познал природу вещей, и то, откуда каждая из них и какое имеет назначение, забыв потом о своем последнем конце, устремился к земному. Душа не пожелает такого блага, о коем знает наверное, что оно только кажется благом. Пусть даже тирански влечет ее к чему-либо привычка, она, в силу точного и ясного познания дела, может победить и самую привычку. Но и когда еще не было привычки она по причине неведения прельщаема была. Так что паче всего, и пораньше надобно стараться приобрести верные о всем сущем познания, и потом в соответствие тому и волю свою окрылить стремлением к Первому Благу. Презреть же все настоящие блага не трудно тому, кто верно познал полную их суетность.