ГЛАВА 3

Сущность старчества, завет между старцем и учеником.
Старец и его служение, любовь по отношению к ученику, руководство, соответствующее природе и душевному строению ученика, и окормление.
Постепенное искоренение страстей и постепенное насаждение добродетелей путем: а) познания своих немощей; б) самоукорения; в) благодарного перенесения скорбных искушений.
Награда старца.
Примеры старческого влияния и окормления.

Мудрые старцы - тук для братии, умащающий и укрепляющий душу (Святой Ефрем Сирин).

В чем заключается старчество? — Сущность старческого устроения заключается и том, что из среды подвизающейся братии, в скиту или общежитии, избирается один, опытный в духовно-аскетической жизни и заведомо благочестивый инок руководителем, духовным отцом, старцем. Добровольные ученики идут во всякое время к избранному старцу, раскрывают пред ним всю свою душу, открывают помыслы, поступки и желания, спрашивают советов и по его благословению решительно все делают. Духовные чада отказываются от своей воли, мыслей и разумений, все это передают старцу-руководителю, безусловно, безпрекословно, без размышления повинуясь ему. Особенность старческого устроения, сравнительно с другими видами монашеского жительства, как мы уже сказали, заключается именно в строгом и полном применении обета послушания по отношению к руководителю старцу. «Даждь кровь и приими дух», «оставь свои хотения и разумения, чтобы сотворить Божеския хотения и разумения» — вот духовное знамя старческого устроения. Старец становится для учеников умом, совестию и сердцем, чрез которое кровь естественным образом распределяется, движется и обращается. Старец — это твердый дуб, около которого возрастают обвивающиеся круг него слабые растения, в одиночку погибаюшие от бурь и ветра.

Старец — это кормчий корабля. «Жизнь человеческая — море, по которому мы, как в корабль какой, в тело сие вошедши, мысленно плывем и плывем непрестанно: день и ночь, в непогоду и бурю — и море это бедственно, и не только бедственно, но и длинно, соразмерно с длинностью нашей жизни, и о нем столько страшных бурных волнений взды мается духами злобы, столько пиратов — демонов нападает, потопить нас покушаясь, что и сказать нельзя (Пс. 58, 15, 16), Но держать в руках кормило и бодренно вести корабль среди подводных камней, отмелей и бурь, и иметь постоянно очи обращенными на небо, присматриваться к звездам правды и по ним направлять плавание, доставить корабль безопасно в пристанище спасения — в том дело и служение стоящего у кормила руководителя» (Святой Феодор Студит; Добротолюбие, т. 4, гл. 308 и 36).

Сущность и вся сила старческого руководства — старчества — заключается в завете между старцем и учеником, но которому пред лицом Бога духовный отец — старец берет на себя дело руководства души ученика ко спасению, а ученик безбоязненно всего себя, с душою и телом, предает наставнику. «Если соблюдешь мою заповедь, паче же Божию, исповедаю, что отвечаю за тебя в день оный, в который Бог имеет судить тайная человеков». (Преподобный Варсануфий Великий, отв. 58), — говорит старец. «Как железо кузнецу, предаю себя тебе, святейший отче, в повиновение» (Лествица, сл. 4, 23), — говорил послушник Исидор своему старцу.

Полнейшее предание себя, отречение от своей воли, мыслей и желаний, полная невменяемость, омертвелость (Лествица, сл. 4, 3) — вот главное требование от ученика, желающего жить под старческим окормлением. Принятие, очищение и совершенствование души ученика, решительное уверение в ее спасении, ответь за нее пред судом Божиим — вот обязанности старца. Таковы главные условия завета между учеником и старцем. На почве христианской самоотверженной любви он только и возможен. Отречение от своей воли ради воли Божией (Мф. 16, 24) не есть ли выражение самоотверженной любви к Богу со стороны ученика, как и материнский уход, спострадание ученику и нравственная ответственность за него пред Богом: «аше в чесом обиде, или должен есть, мне сие вмени» (Филим. 1, 18), не есть ли выражение той же самоотверженной любим со стороны старца? Не скрепляется этот духовный завет и соки никакими письменными документами, но крепко запечатлевается на скрижалях сердца: невидимый для людей, он так очевиден ученику и старцу, что они, как по писанному, видят и чувствуют малейшее нарушение его и уклонение от него, читая то в сердце своем. Как крепок и неразрывен этот союз, можно судить по следующим двум примерам. Преподобный Феодор Студит пишет: «Один старец наложил запрещение на ученика за неисполнение повеления и, не успев дать разрешения, умер. Ученик после его смерти ищет разрешения от наложенного на него запрещения, но к кому он ни обращался, никто не осмеливался исполнить его просьбы и отсылал его к большему; наконец ученик обратился к Константинопольскому патриарху Герману со своею просьбою, но ни патриарх, ни собранный им собор архиереев не могли разрешить епитимию старца, о котором неизвестно даже, имел ли он сан священства» (Феодор Студит, оглас. поуч. 33).

Другой пример. В прологе 15 октября повествуется; «Один сирийский послушник нарушил послушание, возложенное на него старцем, и, презрев запрещение, ушел в Египет. Здесь, в Александрии, после долгих и великих подвигов он исповедал Христа и после истязаний умер мученически. Но когда христиане хоронили его тело, почитая его уже святым, три раза случалось, что на литургии после диаконского возгласа: «оглашенные изыдите», рака с телом этого мученика, ко всеобщему удивлению, срывалась с места и невидимою силою уносилась на паперть, а по окончании литургии опять сама собою постановлялась во храме. Когда же узнали причину этого явления, кроющуюся в том, что страстотерпец нарушил послушание и связан клятвой старца, и пригласили этого старца разрешить своего послушника от запрещения, рака уже не трогалась с места. При великих подвигах мученичества для увенчания подвижника требовалось еще, значит, разрешение старческое»

Спросят: зачем такое полное подчинение послушника старцу, где же свобода нашей воли? Отвечаем: по немощи своей человек не может целиком и сразу предаться Богу, следовать за Христом, — он должен сначала привыкнуть к ограничению самолюбия, своеволия и произвола, постепенно отсекать свою волю самоотверженным исполнением воли людской ради Бога, чтобы взамен своей потом взять Божию волю, — должен сначала воспитать любовь и веру путем сожития с человеком, верующим и любящим Бога, отдать свою волю и душу в душу и волю старца с тем, чтобы он предал их Богу. «Наша воля, — по словам аввы Пимена (Достопамятные сказания, стр. 239; авва Дорофей, поуч. 5), — есть медная стена между человеком и Богом. Она есть как бы камень, противостоящий, сопротивляющийся и противодействующий воле Божией. И когда только человек оставит свою волю, он может сказать: о Бозе моем прейду стену, Бог мой, непорочен путь Его» (Пc.17. 30, 31). «Кто хочет исполнять волю свою, тот сын диавола... не прельщайтесь от диавола и не следуйте (внушениям) своей воли, во вред себе, никогда не будет по воле вашей, ибо зло не истребит зла» (Преподобный Варсануфий Великий, отв. 548). Разрушить эту медную стену, оставить свою волю при помощи старца и хочет ученик. Ибо «многими опытами доказано, что монахи никогда не могут потушить в себе пламень гнева, печали, нечистоты, не могут приобрести истинного смирения... если не научатся прежде подчинять свою волю воле наставника» (Святой Иоанн Кассиан, см. ист. монашества вост. П. Казанского, стр. 145).

Итак, подчинение старцу — не отрицание свободной воли человека: как служение делу нравственного совершенствования — следование за Христом, рабство Ему, свободящее от бремени грехов и страстей (Ин. 8. 32 и далее), так и подчинение ради Его, и особенно высокому совершенствованному духу, — есть подчинение лучшим требованиям своего собственного духа. Здесь добровольно предают себя в рабство для того, чтобы ни их рукописании написано было право нa свободу (Леств. 4, 5). Нe стеснение здесь, значит, свободы, а стеснение чисто животного человеческого произвола ради свободы истинных чад Божиих. Не тяжелое рабское чувство ненависти в основании самоотверженного подвижничества, а свободная сыновняя любовь к Отцу — Богу. Ведь нравственная христианская свобода заключается не в своеволии, а в самоограничении, как и политическая — не в анархии, а в управлении.

Что же такое старец? Одного афонского монаха —духовника спросили, отчего в настоящее время мало хороших старцев. — «Оттого, — ответил он, — что теперь мало хороших послушников. Первые образуются из последних» (Жизнеописание оптинского старца Леонида, прим., стр. 54). И это верно: старец — это инок, прошедший путь послушания, из послушания же ставший старцем — рукоподателем других. Что служение старца — продолжение послушания, то показывает и самое его избраниe: он не сам напрашивается и берет на себя знание старца, но, подобно тому, как в древнехристианской церкви общий голос паствы избирал достойнейшего в епископы и пресвитеры, и старца избирает братия. «Я, кажется, все бы бросил и сидел один в келии, это так, кажется, и желается: да воля не моя», — говорил один русский старец (Макарий Оптинский. Письма к монахиням, т. 4, стр. 78). Святой Иоанн Кассиан повествует, что в египетских монастырях исключительно настоятельство поручалось инокам, прошедшим опытно послушание (Святитель Игнатий Брянчанинов. Аскетические опыты, т. 1, стр. 541).

Самое название старец, есть точнейший перевод слова пресвитер (по гречески presvis — старейший, старик), — название, присущее всякому пастырю-священнику. Но не все, однако, старцы были священниками: у преподобного Пафнутия Боровского (Житие 1 мая) в монастыре было до 700 братий, руководимых старцами, из коих не было ни одного священника. И нужно сказать, что откровение помыслов пред старцами во исполнение апостольского предания: исповедайте друг другу согрешения, яко да иcцeлеeтe (Иак. 5. 16) не есть исповедь, как таинство. Старец не есть духовник, хотя может быть, и часто бывает, и им, а просто опытный, принимающий откровения и дающий советы инок, и лишь тому дающий совет, кто сам к нему обращается.

Становясь старцем, избираемый берет на себя труднейшим подвиг — подвиг послушания и великую ответственность за души, вверяемые и вверяющиеся ему; к нему относятся строгие слова Иеговы: «Души их от руки твоея взыщу». Он становится ответственным стражем за повинующихся ему по апостольскому завету: «Повинуйтеся наставникам вашим и покоряйтеся, тии бо бдят о душах ваших, яко слово воздати хотяще» (Евр. 13, 17). «Если ты от Бога получил дар предвидеть бури, то явно предвозвещай о них находящимся с тобою в корабле. Если не так, то ты будешь виновен в крушении корабля, потому что все с полною доверенностью возложили на тебя управление оного» (Лествица. Сл, к паст., гл. 5). «Если и тот, кто обладает словом на пользу, но не сообщает оного обильно, не останется ненаказанным; то какая, думаешь, возлюбленный, опасность угрожает тем, которые деятельным своим содействием могут помочь злостраждущим, и не помогают?
Избавлен ты Богом? — избавляй других. Спасен? — и сам спасай влекомых на смерть. Искуплен? — не скупись на искупление умерщвленных демонами» (Там же, гл. 13). Самое пастырское служение старцу, попечение о спасение вверяющихся ему, внешнее управление ими и внутреннее душевное благоустроение их должно выражаться (пользуемся словами святителя Феофана Затворника) в следующем: кто ретив, направь как лучше; кто ослаб, возбуди ревность: кто уклонился в сторону, возведи на должный путь: кто горем убивается, утешь и воодушеви: кто берется не за то, что погоже, вразуми; поссорились, примири: обида произошла, рассуди право; бедность угнетает, устрой помощь; не понимают чего, разъясни; страсти кого одолевают, укажи, как справиться с ними. Так всегда — когда словом, когда делом, когда строгостью, когда лаской, когда один, когда сообща, имея одно в виду, да будут все совершенны и ни в чем же лишены (Иак. 1, 4). Старец знает, что успех его служения зависит от его нравственного совершенства: не столь сильно его слово, как жизнь, и чем нравственно он выше стоить, тем больший успех в своем служении имеет. «Руководство примером дел, — говорит святой Григорий Нисский, — гораздо действительнее, чем наставление словесное: всякое слово, без дел являемое, как бы ни было красноречиво составлено, подобно бездушному изображению, которому краски и цвета придают некоторый вид живости; а кто сотворит и научит («велий наречется в царствии небесном» — Мф. 5, 19), тот есть истинно живой человек, цветущий красотою, действующий и движущийся» (Творения, т. 7, стр. 383). «Пастырь, — по словам святителя Тихона Воронежского, — не столп, стоящий при пути и лишь показывающий дорогу в город и сам недвижно стоящий, а передовой вождь других, отвечающий за других и за них подвергающийся нападениям» (Творения, т. 3. стр. 357). Старец учит тому, чему сам уже научился; «врачу, исцелися сам»; и «врач—лишь ум, себя уврачевавший и других врачующим тем, чем сам уврачевался» (Добротолюбие, т. 3. гл. 44, блаженный авва Фалассий 2-я 100). «Великий стыд для наставника, — говорит Иоанн Лествичник, — молиться Богу о даровании послушнику того, чего сам не стяжал» (Сл. к паст., гл. 3). Он должен «дея, учить», «не предлагать то правилом, что сам не исполнил делом» (Святой Антоний Великий, Добротолюбие, т. 1. стр. 101).

Духовно сливаясь с учениками, старец подавляет в себе самолюбие и возгревает любовь. До чего возгоралась и горела любовь старцев к немощным послушникам, можно судить по следующим примерам. Так, один великий старец (Преподобный Варсануфий) ранее всякой просьбы молился об учениках. «Я прежде прошения вашего, — говорил он им, — ради горящей во мне любви Христа, сказавшего: возлюби ближнего твоего, яко сам себе (Мрк. 12, 31), не престаю день и ночь молиться Богу, чтобы Он сделал вас Богоносными. Я как отец хочу включить детей своих в светлые воинства царские, тогда как они сами не заботятся о сем» (отв. 109). «Я сладце, — говорил он другому, просившему у него ходатайства пред Богом, — сладце полагаю душу мою на смерть за тебя; скажу тебе слово Руфи; да не будет ми разлучатися от тебя, но смерть разлучит между мною и тобою» (Руф. 1. 16. Отв. 57). «Я поболел, — говорит он же скорбящему и смущенному от искушения своему ученику, — поболел сердцем так сильно, как ни когда, — особенно вспомнив слова Апостола: кто изнемогает и не изнемогаю? кто соблазняется и аз не разжизаюся? (2 Кор. 11, 29). И еще: аще страждет един уд, с ним страждут и все уди (1 Кор. 12, 26). Если я и не поступлю по-апостольски, но слышал, что Апостол заповедал радоваться с радующимися и плакать с плачущими» (Рим. 12. 15. Отв. 57).

Обильная и самоотверженная любовь старца, естественно, требует обнаружения и обнаруживается именно в спострадании сорадовании и помощи всем обращающимся к нему за советом. Все служение старца — проявление его любви. Спасение ближних старцы связывают со своим и готовы ради помощи ближним терпеть укоризны и поношения. — Защищаясь от завистливых нареканий, старец преподобный Серафим Саровский говорил: «Положим, что я затворю двери моей келлии. Приходящие к ней, нуждаясь в слове утешения, будут заминать меня Богом отворить двери и, не получив от меня ответа, с печалию пойдут домой... Какое оправдание я могу тогда принести Богу на страшном Суде Его?» (Житие преподобного Серафима, 1884 г., стр, 136)

На запрещение не принимать приходящих за советом мирских посетителей (на старчество смотрели, как на новшество) старец Леонид Оптинский говорит: «Пою Богу моему дондеже есмь (Пс. 145, 2). Что же? берите, судите меня, если на то дана вам власть. Я живу и хожу пред Богом моим, живу для ближних моих, откинув всякое лицемерие и страх мирского суда, я не боюсь никого, креме Бога. Когда совесть моя мирна, сердце весело играет, как у младенца, когда вся жизнь моя была одним днем служения моему старцу и детям моим о Христе, то чего .мне опасаться?»,

«Хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте, я буду тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать не могу от себя. Особенно в простонародии многие погибают от неразумия и нуждаются в духовной помощи. Как могу презреть их вопиющие душенные нужды?» (Жизнеописание оптинского старца Леонида, стр. 64 и 48).

И старец Амвросий пишет в одном письме; «...могу ли я вас оставить, когда я, по недостатку истинного рассуждения, презрел свое — душу и собственное спасение оставил на произвол судьбы, мняся заботиться о душевной пользе ближних. Не знаю, есть ли кто неразумнее меня? Будучи немощен крайне телом и душою, беруся за дела сильных и здоровых душевно и телесно»...

В другом письме он же пишет: «Правду сказать, что мне не следовало бы учить лучших себя ради непотребства моего духовного; но мне жаль тебя, когда вижу, что враг тебе очень досаждает своими злыми кознями; и этой жалостью побеждаюсь и убеждаюсь объяснять тебе такие вещи, которые выше меня»... (Из писем старца Амвросия. Душеполезное чтение. 1896 г.. январь и август, стр. 617). Любовь к немощной братии побуждала и затворников оставлять столь вожделенное для них молитвенное уединение. Один из них, Георгий, находившийся в затворе в Задонском Богородицком монастыре 17 лет († 1837 г.), говорил; «В каком я находился утешении во дни моего уединения! Желал бы все минуты жизни посетить оному, но жаль оставить вас без посещении. Вы без меня впадете и уныние и сухость души, а потому и убеждаюсь я пожертвовать для беседы с нами хотя малым временем» (Собрание писем Затворника Георгия Григорова, стр. 26). Любовь открывала уста молчальников и двигала перстами их по хартии, заставляя писать. «Я, возлюбленные, — говорит о себе «искушенный в десных и шуиих» святой Исаак Сирин, — поелику вдался в юродство, то не могу сохранить тайну в молчании, но делаюсь несмысленным для пользы братии, потому что такова истинная любовь: она не может содержать что-либо втайне от возлюбленных своих» (сл. 38).

Самоотверженная, чисто материнская любовь[1] старца заставляет его брать на себя даже непосильное. — Когда один послушник (Авва Дорофей) просил великого старца понести его грехи, старец отвечал: «Ты просишь о деле, превышающем мои силы, но нахожу тебе меру любви; по приверженности к тебе я беру на себя и понесу твое бремя» (отв. 19, Дорофею[2]); «думай, что имею любовь к Богу— сострадательному и милостивому Владыке — я решаюсь сказать: беру теперь на себя половину твоего бремени (отв. 163). Если хочешь все возложить на меня, то ради послушания; принимаю сие (отв. 164 ср. и отв. 10); дам ответ за тебя в день Суда (58)». «Бог знает, что ни часа, ни мгновения ока не пройдет без того, чтобы я не имел тебя в памяти и не молился за тебя (отв. 204)»... Наконец, из-за той же любви, в другом месте, подобно Моисею, молившемуся Богу и готовому предать себя за народ свой, этот великий старец говорил: «Помолись обо мне, чтобы я с дерзновением мог изречь: Отче, даждь ми, да идеже бу ду аз, будут (Ин, 16, 24) и дети мои. Поверь мне, брат, что дух мой усердствует сказать моему Владыке, который радуется о прошении рабов своих: Владыко! или имеете со мною введи и чад моих в царство Свое, или изгладь и меня из книги Твоей» (отв. 110).

И эта только любовь дает силы старцу вести терпеливо ученика по трудному и тернистому пути совершенства и переносить из-за него скорби. Ибо «бывает иной раз, что учитель предается безчестию и подвергается искушениям за получивших от него духовную пользу. Ибо, говорит, мы безчестны и немощны: вы же славны и крепки в Христе» ( 1 Кор. 4, 10; преподобный Иоанн Карпафский, 35 увещательн. гл., Добротолюбие, т. 3). Своею самоотверженною любовию старец воспитывает к себе любовь послушника, и послушник, когда знает, что около него есть человек, желающий ему блага душевного столько же, сколь ко он сам себе желает, и даже более его самого, самоотверженно и безкорыстно любящий его, то невольно стремится оправдать это благожелание другого. Помимо желания самого блага и угождения Богу, у него, помимо его воли и сознания, является желание не оскорбить любящего его наставника. Своим светильником — любовью и примером — старец возжигает и раздувает в ученике искру любви к себе и Бoгy, насаждает и возращает у послушника зерно веры, на котором растет древо безпрекословного послушания, спасающее и ученика и старца. К воспитанию любви и веры в послушнике и должно быть, собственно, направлено все старческое окормление, и старец тщательно должен охранять любовь и веру в послушнике самоподдержанием и себя на высоте. «Насколько настоятель видит к себе веру, как послушников, так и мирских посетителей, на столько он обязан со всяким опасением блюсти себя во всем, что делает и говорит, зная, что все смотрят на него как на главный образец, и все от него принимают за правило и закон»: чтобы не подорвать веру эту, предстоятель не объявляет свои недостатки (Лествица, Слово к пастырю, гл. 5 и 2 и гл. 8, 2). Чтобы не отвратить от себя немощных послушников, старец хранит при себе и их откровения. «Если брат придет к тебе и откроет свои помыслы, — смотри, никому их не пересказывай, но молись о себе и о нем, да спасет вас Господь обоих» (Святой Антоний Великий, Добротолюбие. т. 1, стр. 101). «Нигде не видно, чтобы Бог, приняв исповедь, обнаружил грехи кающегося: ибо Он отвратил бы этим грешников от исповеди и недужных сделал бы неисцельными. Итак, хотя бы мы имели дар прозорливости, не должны предупреждать согрешивших изъявлением их грехов, но побуждать их к исповеданию гадательными выражениями. По исповедании же должны мы удостоивать большею, нежели прежде, попечения и свободнейшего к нам доступа: ибо чрез это они более преуспевают в вере и любви к нам» (Лествица, Сл. к наст., гл. 13).

Вообще, невозмутимо стоящий выше житейских дрязг и треволнений старец должен снисходить к немощам послушника, бережливо охранять», как нежный цветочек от сильного и раннего мороза, его неокрепнувшую веру и любовь от соблазнов. «Если иные юны, — говорил преподобный Иоанн Лествичник, — или немощны, то необходимо нам поднять и нести их на своих раменах, пока не пройдут эту дверь подлинно узкого входа...» (Сл. к паст., гл. 14). «Вопросил некто авву Пимена: «Если я увижу прегрешение брата моего, то подобает ли мне покрыть его?». Преподобный отвечал: «Если покроем прегрешения брата, и Бог покроет наши прегрешения» (Житие 27 августа). Преподобный же Пимен на вопрос старцев; если мы увидим братии, дремлющих во время службы, позволишь ли толкать их, чтобы они проснулись и бдели, отвечал: «Если я увижу брата дремлющего, то положу голову его на колена мои и упокою его» (Достопамятные сказания, стр. 248).

Но снисхождение старца, конечно, должно быть не в ущерб справедливости. И старцу нет нужды прибегать ко лжи и притворству: его искренность и правдивость — всeпобеждающая сила. Они обнаруживаются в речах и в обращении: он говорит просто и искренно, не нуждается, как выразился старец Леонид Оптинский, в ученого штиля политике и душевного человечества художественном сообратщении... непритворство, нековарство, откровенность души — вот что приятно смиренному сердцем Господу. Аще не будете, яко дети, не внидите в царство Божие. За что он, старец, купил, за то и продает» (Жизнеописание старца Леонида, стр. 69).

Пастырская отеческая любовь старца, по которой он берет на себя обязанность окормления других, и его духовная опытность указывают ему и самый путь окормления. «Любовь, — по словам святого Тихона, — сыскивает слова, коими можно созидать ближнего, она представляет и способ, и ум и язык направляет» (Творения, т. 2, стр. 319).

Ясное дело, что старец, как и всякий воспитатель, сообразуется с нравственною природой и развитием послушника. Он прежде всего терпеливо, ласково и внимательно выслушивает всякого обращающегося к нему за советом, определяет недуг и соответственно этому дает потребное каждому. «У него, старца, есть время и смиренномудрию, и власти, и обличению, и утешению, и дерзновению, и снисхождению, и строгости и вообще всякому делу» (Творения Василия Великого, т. 5, стр. 268) Одному нужно лишь только, чтобы его внимательно выслушали, за неимением сочувствующего слушателя он не знает, кому высказать накипевшее на душе: другому нужен совет, как поступать в известном случае, третьему нужно сострадание и врачевство духовное и т.п., старец всем дает потребное: первого внимательно выслушивает, второму дает совет, третьему приписывает врачевство, колеблющегося поддерживает и ободряет, слабохарактерного укрепляет и отчаявшегося утешает, согрешившего приводит к покаянию и исправлению и т.д.

И лекарства он, соответственно болезни, употребляет разные. «Не всем одно бывает нужно: одному нужен остен, другому узда, тому епитимья, этому прощение, третьему обличение и увещание: у всякого своя страсть, свои навыки: с ними надобно согласовать и врачевательные приемы» (Преподобный Феодор Студит, 131 г, Добротолюбие. т. 4). «Одним нужно млеко, как младенствующим, а другим — твердая пища. Не всем, приходящим к послушанию, наставник говорит: путь сей узок и тесен (Мф. 7, 14), и не каждому: иго сие благо и бремя легко» (Лествица, Слово к пастырю, 12 гл. 1 и 7, 2). «Укор крепку, а похвала расслабленному к добрым делам душу соделывает» (Илия Экдик) — и если смиренные подчиняются слову, то возгордившиеся покоряются смирением. «Что иногда бывает, — говорит преподобный Иоанн Лествичник, врачевством для одного, то для другого отрава, а иногда одно и то же одному и тому же в одно время врачевство, и другое — отрава» (сл. 26, поуч. 25). Кроме того, всякая болезнь, всякая страсть, особенно обратившаяся в навык — устарелая, не поддается скорому лечению и много, кроме опыта, нужно иметь терпения и любви, чтобы искоренить ее. Она поддается лишь настоятельному, ровному и терпеливому лечению. И на тернистом пути духовного совершенствования, в деле постепенного и безостановочного возведения духовных чад по лестнице добродетели требуется большая бдительность со стороны старца.

«Человек по грехопадении связан двоякого рода узами: а) делами житейскими, любовью к миру и всему видимому: б) втайне опутана и скована душа его оковами тьмы, связана духами злобы» (Святой Макарий Великий, 21, бес. 2-я). Постепенно разрешить послушника от этих двоякого рода уз и хочет старец. Педагогическими средствами для того, кроме слова и примера, служат особенно произвольные труды и лишения, которые к искушению и укреплению послушника налагаются старцем. О значении всякого рода скорбей, трудов и лишений, которые обнаруживают внутреннее состояние нашего сердца и служат к его созиданию и потому называются вообще искушениями, святой Григорий Палама говорит следующее: «Как растениям необходимо перезябнуть зимою, чтобы плод принести, так искупительные прискорбности необходимы для плодоносия духовного... Всякий ревнитель совершенства достигает его чрез подъятие произвольных и непроизвольных трудов и лишений, из коих одни совне находят, другие у себя дома устрояются. Но одни свои произвольные не так благотворны, как находящие совне не по нашей воле. И любовь к Богу наиболее испытывается прискорбностью искушении непроизвольных. Произвольные лишения приготовляют душу к перенесению не произвольных, ибо привыкши при первых ни во что ставить неприятности житейские и славу, она легко уже переносит и последние» (Добротолюбие, т. 5.стр. 295).

Своевременным и посильным трудничеством старец и должен окормлять ученика и упражнять тем в добродетели. «Как стебель конопли колотят, чтобы прясть из него самые тонкие нити, и чем долее его колотить, чесать, тем он пригоднее: и как глиняный сосуд проводят чрез огонь, чтобы он был закален и годен к употреблению, так искушения скорби, к пользе человека, делают душу его благоискусною и твердою» (Святой Макарий Великий, сл. 7, гл. 14). И «как несправедливо и жалко было бы вырвать хлеб из уст голодного младенца, так и наставник душ делает вред и себе, и подвижнику, если не подает ему случаев к приобретению венцов, какие он может на всякий час заслуживать перенесением досад, безчестий и уничижений, и поруганий» (Лествица, сл. 4, поуч. 27). При том же: «часто кажущиеся мужественными и терпеливыми, будучи оставлены на время, как бы утвердившимися в добродетели, не получая уже от настоятеля ни обличений, ни поношений, лишаются снисканной кротости и терпения» (Там же). Старческое окормление скорбями, таким образом, требуется неослабное, постоянное. Требуется здесь и известная постепенность.

«Сбивай молоко, и будет масло, если же отнимешь руку, на сосце выйдет кровь (Притч. 30, 33). Если кто хочет согнуть дерево или виноградную лозу на подобие обруча, то сгибает постепенно, и они не переламываются; если же погнет вдруг и сильно, то дерево тотчас ломается (Преп. Варсануфий Великий, отв. 25). Антоний — игумен Малояросл., так, между прочим, иносказательно говорил о постепенном искоренении страсти гордости: «Есть трава не мала, не велика, зовут ее павелика; ты ее не гни и не ломай, а только маковки срывай (павелика — величаться, гордиться)».

При окормлении старец сначала упражняет ученика в телесном повиновении и телесных трудах, а потом уже постепенно возводит к духовным и упражняет в них. «Если бы мы, — говорит святой Василий Великий, — находились вне тела, то необходимо было бы стремиться к совершеннейшему одною душою. Но поелику человек двояк, то и упражнение в добродетели должно быть двоякое, состоящее в телесных трудах и душевных подвигах». «В новоначальных, — говорит он же, — внутренний человек сообразен с внешним: но если внешний неблагоустроен, не доверяй благоустроению внутреннего человека» (Подвижн. устав, т. 5, гл. 4). «Телесное делание, — говорит и святой Исаак Сирин (сл. 56), — предшествует душевному, как персть предшествовала душе, вдунутой в Адама. Кто не снискал телесного делания, тот не может иметь и душевного: потому что последнее рождается от первого, как колос от пшеничного зерна. А кто не имеет душевного делания, тот лишается и духовного дарования». «Делами укореняющиеся страсти делами же, противоположными им, и врачуются» (Преподобный Никита Стифат; Добротолюбие, т. 5, гл. 34, 1-я 100). Самые внешние занятия ученика, как и внешняя обстановка, не безразличны для него. «Сердце внутренне отпечатлевается, — говорит святой Исаак Сирин, — по подобию внешних образов» (сл. 56). «Душа, — говорит и преподобный Иоанн Лествичник, — делается подобною телесным занятиям и что делает, оттого заимствует образ и с тем соображается. Одному из Ангелов начальство послужило поводом к высокоумию, хотя и не с тем было дано ему. Иные расположения у сидящего на престоле, и иные у сидящего на гноище» (Лествица, сл. 25). Таким образом, те или другие занятия и физические упражнения ученика имеют большое влияние на его внутреннюю настроенность. Кроме того, по тесной связи тела с душою известные движения и жесты первого вызывают то или иное соответствующее чувство и при повторении создают известное душевное настроение. Внешне-телесное действие совершаемое по принуждению, обращается при упражнении в делание внутренне-душевное и доброхотное, так например, механическое — внешнее выполнение молитвы при продолжительном и частом молитвенном положении способно вызывать сердечно-молитвенную настроенность; принужденная подача милостыни при повторениях обращается в доброхотную[3].

Всеми физическими упражнениями наставник пользуется, направляет их к утверждению доброй настроенности ученика к усмирению источника страстей — тела, к подчинению его своей воле или, что то же, как мы уже сказали, —духовной стороне послушника.

Обыкновенно старцы стараются сильнее сосредоточить вниманиие ученика на каком-либо одном духовном предмете, например, на мысли о вездеприсутствии Божии — по слову псалмопевца «Предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся» (Пс. 15, 8), или, например, на памятовании смерти, суда, обетов крещения и т.п.; и тогда каждый предмет из окружающего может породить ум подвижника к Богу, каждое событие может с положительной или отрицательной стороны напоминать ему о цели его подвига и тем как бы подновлять его рвение и побуждать к подвигу. Так, и в житии преподобного Памвы рассказывается, что когда преподобный старец увидел разряженную женщину-блудницу и начал плакать и братия спросила его о причине его слез, то старец сказал: «Я плачу, во-первых, о погибели души этой женщины, а затем о том, что я не имею такой заботы о душе своей, каковую она имеет о своем теле» (Четьи-Минеи, 18 июля).

И святитель Тихон Воронежский собирал духовное сокровище от внешнего мира, ибо, по его словам, «...от всякого случая и от всякого видимого создания к невидимым можно рассуждение обращать... и так духовно пользоваться... Ничем так не изъясняется и понятным делается и в памяти углубляется учение, как подобиями тех вещей, которые чувствам нашим подлежат пред глазами нашими обращаются» (Творения свтятителя Тихона, т, 2, стр. 108)[4]. Начинает старец с искоренения страстей в новоначальном и переходит потом к насаждению добродетелей. Всё внимание его должно быть сосредоточено, всё окормление устремлено на искоренение корня страстей, главной страсти — самолюбия: «матерь страстей — самолюбие» (Авва Фалассий, 2-я 100, Добротолюбие, т. 3, гл. 1), «начало всех страстей — самолюбие, а конец — гордость» (Максим Исповедник, там же, 3-я 100, гл. 57). Убивая этого многоглавого змея - самолюбие, старец прививает в то же время и укрепляет в ученике какую-либо одну добродетель, которая становится краеугольным камнем здания добродетелей. Страсти и добродетели имеют одно общее свойство. Все пороки, все страсти тесно связаны и как бы переплетены между собою: одна страсть вызывает и легко ведет к другой. Подобно, как в цепи; если потянешь одно звено, — и другие звенья, по связи с первым, приходят в движение: и в страстях одна страсть, вошедшая в силу, двигает и ведет за собою все скопище страстей: так тщеславие вызывает любостяжание, скупость и т.п.

Святые отцы (Святые Ефрем Сирин, Иоанн Лествичник, Иоанн Кассиан, Нил Синайский) различают восемь «начальственных», главных страстей: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие и гордость. Эти страсти сводятся к трем: чревоугодию, сребролюбию и тщеславию (Григорий Синаит, гл. 91); и, наконец, к одной главной страсти — самолюбию. «Положим, говорит Иоанн Лествичник, — что есть двенадцать бесчестных страстей: если произвольно возлюбишь одну из них, то есть гордость, то и одна сия наполнит место прочих одиннадцати» (сл. 23, поуч. 5). Как связаны между собою страсти, так «преемственны» (Святой Исаак Сирин, сл. 78), связаны между собою и добродетели: нельзя понять и приобрести одну добродетель, не касаясь прочих. Одна добродетель, по неразрывности с другими (1 Кор. 12, 26), вызывает эти другие. Точно добродетели и разграничить нельзя,— часто одна и та же добродетель, но называется по различному; но все добродетели, точно как и страсти, сводятся к одной добродетели — самоотверженной любви. «Все добродетели не что иное, как любовь в разных видах» (Блаженный Августин). «Нет ни одной добродетели, содружаюшей и соединяющей человека с Богом, которая бы не зависела от любви и в ней не сосредоточивалась, неприменительным образом держась на ней и ею сохраняясь» (Феодор епископ Едесский. Цветник Духовный). Любовь и самолюбие — два несовместимых противоположных полюса: «не будь самолюбив, и будешь Боголюбив, не будь самоугодник, и будешь братолюбив» (Святой Максим Исповедник)

Вследствие сродства между собою всех добродетелей требуется твердое обоснование на какой-либо добродетели. У каждого подвижника для восхода на небо непременно должен быть свой нравственный посох, на который он мог бы опираться, должна быть известная добродетель, к которой он мог бы привить и другие[5].

Самым употребительным нравственным посохом для духовного восхождения и является у подвижников послушание. Его — это послушание — старец и кладет в основание добродетелей и как фундамент старается прочно поставить — укрепить, сделать непоколебимым. «Во всем ты должен быть терпелив, — советует преподобный Иоанн Лествичник, - кроме преслушаняя повелений твоих» (Лествица, Сл. к паст.. гл. 13, 15)... «Лучше изгнать послушника из обители, нежели позволить ему исполнить свою волю» (14, 4).

«Если спрашивать меня, так и слушать; а если не слушать, так и не ходить ко мне», — часто говаривал оптинский старец Леонид (Жизнеописание, стр. 72).

Утвердив фундамент — послушание, старец возводит послушника к совершенству по известным законным ступеням. Таких ступеней три, и первая из них — познание послушником глубокой своей немощи. Разные виды искушений и скорбей, телесное изнурительное трудничество, но главным образом духовное, — борьба с помыслами и страстями — открывают послушнику глаза на его немощи и безсилие.

И это сознание немощи — начало просвещения его души, шаг к ее (души) выздоровлению: познание немощи заставит сильно искать помощи у сильных, чаще прибегать через старца к всемогуществу Божию. «Блажен человек, который познает немощь свою, потому что ведение сие делается для него основанием, корнем и началом доброго успеха. Дознавший свою немощь воздвигает душу свою из расслабления, омрачающего ведение, и запасается осторожностью... сравнив свою немощь с Божией помощью, он познает ее величие» (Святой Исаак Сирин. сл. 61).

Вторая ступень, на которую старается возвести старец ученика — это самоукорение. Оно состоит в том, чтобы послушник всегда, во всем и за все укорял, винил себя и не слагал своей вины на других. «Самоукорение заменяет досады и безчестия и приводит искренно принимающего оное в меру креста о Христе Иисусе Господе нашем» (Преподобный Варсануфий Великий, отв. 108). «Начало спасения — самого себя осуждение» (Преподобный Нил Синайский, Добротолюбие, т. 2, стр. 296). «Где тот старец, — говорит авва Дорофей, — который, когда его спросили, что главное из найденного тобою пути сем, отче?, ответил: «То, чтобы во всем укорять себя». Так и авва Пимен сказал: «Без одной добродетели трудно устоять человеку, хотя бы все они вошли в дом его, — без добродетели самоукорения» (Достопамятные сказания, стр. 259). И святой Антоний Великий сказал: «Велико делание — возлагать пред лицем Бога согрешения свои на себя, и до последнего издыхания ожидать искушения. И отцы наши обретали покой от самоукорения». «И поистине, — продолжает авва Дорофей, — если человек совершит тьмы добродетелей, но не будет держаться пути самоукорения, то никогда не перестанет оскорбляться и оскорблять, губя этим все труды свои. Укоряющий себя всегда в радости, всегда в спокойствии, считая себя достойным всего неприятного. Всё по его желанию» (поуч. 7). Человек несовершенный пытается всегда оправдать себя и в своих проступках хочет винить других, а не себя, и часто действительно оправдывает себя, но это самооправдание и самодовольство опасны, ибо приводят к неподвижной праведности фарисея в лучшем случае. А Богу одна слеза сокрушения дороже подобной мнимой праведности. «Нам надобно, — говорит святой Антоний Великий, — всегда по всем самих себя укорять, делать это искренно; ибо кто сам себя укоряет, того оправдывает и прославляет Бог» (Добротолюбие, т. 1, стр. 137). «Всякий пред всеми за всех и всегда и за все виноват», — это сознание предохраняет подвижника от столь обычного и столь гибельного осуждения ближних и самооправдания. Происхождением от одного человека первого Адама и неизреченного любовию второго Адама — Христа — люди тесно связаны между собою, составляют одно целое — тело, у которого если един уд страждет, то должны страдать и все части. Известный настоятель Оптиной пустыни архимандрит Моисей пишет о себе: «Во время трапезы блеснуло в уме разумение относительно сожительствующих со мною братиев, чтобы их погрешности, видимые мною и исповедуемые ими, принимать на себя и каяться, как за собственные свои, да бы не осудить их строго и гневом не воспламеняться. Равно и им мои погрешности должно принимать на себя, с исповеданием пред Богом. И так да даст Господь разум и силы друг друга тяготы носить и тем соблюдать закон Христов, любовь и мир. Ошибки, проступки и грехи братьев да будут мои»[6] (Жизнеописание архимандрита Моисея, Москва, 1882 г., стр. 33). Третья ступень при духовном нисхождении — благодарное перенесение скорбных искушений. Старец раскрывает взгляд ученика на скорби и искушения, как имеющие очистительное и важное значение для преуспевания подвижника, и приучает его к терпеливому и благодарному перенесению скорбей, приготовляя его к тому путем «искуса и обучительного попущения». «Как больным нужны резания и прижигания, — говорит святой Петр Дамаскин, — для возвращения здоровья, так и нам нужны сокрушения и труды покаяния, чтобы возвратить первозданное здоровье души. И мудрый принимает скорбное, как достойный того, и считает себя заслуживающим больших, нежели те, которые с ним случаются, и радуется, что удостоился немного поскорбеть в нынешнем веке и облегчение многих мучений, которые приготовил себе в будущем» (Творения, книга 1, стр. 22, Москва, 1874 г.). «В нас, — говорит святитель Феофан Затворник. — кроется зло всякое вследствие падения. От этого зла надо очистить сердце. Но чтобы очистить, надо его увидеть; чтобы увидеть, надобно, чтобы оно вышло из своей скрытности. Вот это и делают искушения от плоти, мира и диавола. Они вызывают наружу скрытое в нас зло: как худосочие выходит наружу сыпью, так скрытое в нас зло выходит наружу худыми мыслями, чувствами, и позывами, и порывами... Как сыпь не загоняют внутрь, а очищают — тогда внутренние соки очищаются, так и в душе, когда худое обнаруживающееся в мыслях, чувствах и позывах, не скрывают внутри, а посекают, тогда душевная чистота утверждается внутри...» (Душеполезное чтение, октябрь. 1896 г., стр. 302).

«Пойди, молись Богу, чтобы пришло к тебе искушение и то сокрушение и смирение, которые имел ты прежде, ибо посредством искушений душа усовершается», — говорил один старец пришедшему к нему Иоанну Колову на его слова, что он по молитве к Богу избавлен от страстей и приобрел спокойствие (Достопамятные сказания, стр. 124).

Трудно, таким образом, служение старческое, и много нужно старцу самоотверженной любви в деле окормления, чтобы говорить, подобно Апостолу: «бых Иудеем яко Иудей, да Иудеи приобрящу... всем бых вся, да всяко неким спасу» (1 Кор. 9. 20. 22), и чтобы «радоваться с радующимися и плакать с плачущими.» (Рим, 12, 15). Но, принимая на себя столь трудную и великую ответственность, старец в ней же самой берет и свою великую награду. Служение спасению душ — главнейшее христианское служение, «врачевание человека лучше всех деланий и добродеятелей» (Творения святого Петра Дамаскина, кн. 1, стр. 152). «Для всякого одаренного силою дыхания, — говорит преподобный Иоанн Лествичник, — это великая награда oт Бога, не приобретаемая никаким другим деянием и созерцанием смертных и безсмертных. Как бы содейственником бесплотных и умных сил оказывается тот, кто дарованною ему от Бога чистотою очищает скверны других, и из укоризненного приносит неукоризненный дар Богу. Ибо сие одно составляет всегдашнее занятие Божественных священнослужителей. «Вси, иже окрест Его, принесут дары, страшному и отемлющему духи князей, страшному паче царей земных» (Пс. 75, 12). (Сл. к пастырю, гл. 13). Это служение — высшее проявление любви христианской: «никто не может более Христа любить, как тот, который спасения ближнего ищет» (Святитель Тихон Воронежский, Творения, т. 2, стр. 319). «Больше сия любви никто же и мать, да кто душу свою положит за други своя» (Ин. 15. 13). И в этой самой любви награда: старец, как невестоводитель душ, подобно Предтече, становится другом Жениха, а друг Женихов великую радость находит в слушании голоса Жениха, и эта радость исполнится! Спасение и награда старца связывается с участью учеников. «Сколь великую радость испытываю я, — говорит святой Феодор Студит ученикам, — когда помышляю о спасении всех вас и о великом за то мздовоздании, столько же великим страхом и трепетом объемлюсь, представляя, какой ответ предлежит мне дать о каждом из вас. Помогите же мне, чада мои, и, несмотря на худость и слепоту руководителя, спастись, чтобы вместе с собою спасти и меня, бедного» (Добротолюбие, т. 4. гл. 66).

Примечания:

[1]Предсказывая строителю о. Антонию, что он будет настоятелем Лавры (Троице-Сергиевой)- старец преподобный Серафим Саровский дал ему такое наставление: «Будь материю, а не отцем к братии», — указывая тем на большую, чем отеческая, самозабывающую, подобно материнской, любовь пастыря (Житие преподобного Серафима, стр. 194).

[2]Дар прощать грехи — высшее дарование Божие. Христос прежде ученикам Своим дал дарование исцелений, изгнания бесов и, наконец уже, как совершенство, — власть отпускать грехи (Ин. 20. 23) Отв. 10, гл. 211.

[3]В Четьи-Минеях рассказывается об одном скупом мытаре, который в досаде вместо камня бросил в него хлебом, удостоился за это видения и обратился к добродеятельной жизни. ( Св. Петр, 22 Сентября). Один мыслитель (Паскаль) говорит: «Начинайте все молебном и святой водой, - все остальное пойдет само собой».

[4]«Христианин, - говорит в последней главе святитель, - поминай и ты при случае подобное, что к созиданию души твоей надлежит» (Сокровище духовное от мира собираемое, т.4, стр. 381).

[5]О преподобном Памне (18 июля) рассказывается, что он взял в руководство себе первый стих псалма 38-го: « рех: сохраню пути моя, еже не согрешати ми языком», - и целых девятнадцать лет учился выполнять на деле этот стих, пока не навык… Преподобному Патермуфию по крещении пресвитеры дали для исполнения три стиха псалма 1-го и он сказал: «Довольно мне и того для спасения» (Четьи-Минеи, 9 июля).

[6] У Достоевского юноша (брат старца Зосимы) просит прощения у птичек, считая себя пред ними согрешившими, и говорит, плача от радости, матери « Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горя плачу, мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить. Пусть я грешен пред всеми, зато и меня все простят, вот и рай…» (Братья Карамазовы, стр. 454).